Никогда нельзя исключать, что писатель похож на своих персонажей.

«Что я думаю, когда собираюсь написать книгу? Прежде всего - что это невозможно. Совершенно невозможно передать мысли и чувства с помощью букв так, чтобы они дошли до читателя, не утратив при этом самого большого и значимого. Во всяком случае, невероятно, чтобы эти неясные звукоподражательные символы могли увлечь читателя, уговорить его или ее проследовать туда, куда я хочу их увести. В этом отношении я пилот, сидящий за штурвалом авиалайнера, перед которым простирается взлетно-посадочная полоса, и, несмотря на то что раньше мне уже несколько раз удавалось совершить чудо, разум подсказывает: нельзя при помощи всего лишь двух крыльев и готового к работе двигателя поднять эту махину в воздух. И лететь в пространстве. И приземлиться именно там, где я запланировал. Кстати, к вопросу о запланированном приземлении я еще вернусь.

Так что же поднимает самолет в небо? Конечно, не только скептически настроенный и до смерти перепуганный пилот. Писатель тоже создает повествование не в одиночку. Во-первых, он, а в нашем случае - я, пишет историю, которая читается с учетом контекста и традиции, а также во взаимосвязи с ранее написанной литературой. Писатели, в каком бы жанре они ни работали, осознанно или нет ведут беседу со своими предшественниками и коллегами-современниками. Как автор детективных романов, я в долгу перед Эдгаром Алланом По, Артуром Конан Дойлом, Рэймондом Чандлером и Джимом Томпсоном, более того, мои книги должны читаться в свете их творений. Не могу не упомянуть и Карла Уве Кнаусгорда, Джона Ирвинга, Астрид Линдгрен, Чарльза Диккенса - пожалуй, эту нить можно протянуть в прошлое до Мигеля де Сервантеса. И позвольте повторить: «должны читаться». Писатели не обязательно пишут в литературном контексте. Ведь существуют авторы, не прочитавшие ни одной книги до того, как создали свое первое произведение. Но если предполагать, что книга дойдет до публики, написанное тобой будет читаться и восприниматься в этом контексте, с той глубиной звучания, которая соответствует жизненному и литературному опыту читателя, его эстетическому вкусу, моральным ценностям, ожиданиям от литературы и от жанра. Так что если писатель - пилот, то литературная традиция - крылья, а читатель - двигатель. Во всяком случае, именно на это я надеюсь, когда разгоняю свой лайнер до взлетной скорости и вижу, как приближается конец полосы.

Роман «Жажда» был начат в 2015 году. Поскольку это одиннадцатая книга из серии о следователе Харри Холе, у истории есть протагонист, которого со временем я узнал очень хорошо. Настолько хорошо, что всегда будет уместно спросить: могу ли я рассказать о нем что-нибудь еще, не устал ли я от него? Продолжаю ли я писать о нем только потому, что книга, на обложке которой будет напечатано «роман о Харри Холе», получит все шансы достичь широкой публики? Я сам задаю себе эти вопросы. И это важные вопросы, поскольку я знаю: тот день, когда моей рукой будет написано хоть что-нибудь, хоть одно-единственное предложение не потому, что мне интересно, станет началом конца. Это будет похоже на первый секс по обязанности. Думаю, Харри Холе все еще интересен мне именно потому, что я его хорошо знаю. Ведь старые, надежные друзья не надоедают, напротив, со временем становятся единственными людьми, о ком ты по-настоящему беспокоишься. Конечно, постепенно начинаешь глубже понимать грани их личности и осознавать, как они отражают твои собственные, и, вместо того чтобы удовлетворить твое любопытство, это понимание только усиливает его: что там, за комнатой, которая расположена за следующей комнатой? Не хочу утверждать, что я никогда не устану от Харри и мира Харри, - оба темны, а человеку нужен свет. Но, побыв немного на ярком свете дня, я начинаю скучать по меланхолии Харри и его пессимистичному нигилизму.

Поэтому парадоксально, что «Жажда» начинается встречей со счастливым Харри. Писать об этом было трудно, поскольку к счастливому Харри я не привык. В конце предыдущего романа «Полиция» он женился на Ракели и теперь преподает в Полицейской академии, где учится сын Ракели Олег. Сам Харри описывает это новое для него чувство счастья как прогулку по тонкому льду. Каждое утро он просыпается в надежде, что статус-кво соблюден, что наступивший день станет точной копией прошедшего, что лед выдержит. Но в то время как частное лицо Харри Холе мечтает о вечной гармонии Дня сурка, полицейский и охотник на убийц ощущает беспокойство. Тот единственный непойманный все еще находится на свободе. Гармония и беспокойство сталкиваются друг с другом, и ответственность Харри за свой ближний круг входит в противоречие с ответственностью полицейского за широкий круг, за общество. И есть ирония в том, что именно общество, объединение людей, в котором сам Харри всегда был аутсайдером, одерживает верх. Это поднимает вопрос, насколько вообще литература способна поднимать вопросы: если не охота за «счастьем» является первичной движущей силой для таких людей, как Харри, то что тогда? Неужели мы стадные животные, чья потребность принести пользу стаду сильнее любви к спутнику жизни и детям? И даже такому аутсайдеру, как Харри, признание со стороны других людей важнее, чем признание со стороны своей семьи? Не переоценено ли «счастье» в частной жизни?

Большую часть «Жажды» я написал в Осло - в кофейне, которую постоянно посещал на протяжении семнадцати лет и которая, когда я вернусь домой из этого путешествия, перестанет существовать. Но именно там, за моим любимым столиком у стены в глубине зала, через некоторое время после того, как гигантский лайнер «Жажда» поднялся в воздух, я изменил курс. Тому было две причины. Во-первых, я случайно услышал разговор между мужчиной и женщиной за соседним столиком и подумал сначала, что у них интервью о приеме на работу. («На каком месте вы видите себя через пять лет? По вашему мнению, какими выдающимися качествами вы обладаете?») Однако потом мне стало ясно, что у них свидание по Интернету. («Кого я люблю больше - собак или кошек? Хм. А вы кого?») И меня постепенно очаровала не столько очевидная опасность свидания по «Тиндеру», сколько эта болезненная и мучительная беседа. Казалось, оба ищут, но не находят социальные условности и фигуры речи, за которыми можно спрятаться, оба создают предположительно лживые представления о себе, одновременно обнажаясь для взглядов и суждений собеседника. Они, этот мужчина и эта женщина, поочередно были писателем и читателем, и истории, возникшие на этом свидании в почти литературном контексте, как-то сами собой нашли дорогу к моей клавиатуре.

Вторая смена курса, которая привела меня и моих потенциальных читателей к месту приземления, не запланированному мной изначально, вызвана... вампиризмом. Не помню, что именно я искал в самых глубоких и мрачных подвалах психиатрии, но, раскопав истории Петера Кюртена, вампира из Дюссельдорфа, и Ричарда Трентона Чейза, я понял: именно этого мне не хватало, чтобы выстроить мост между темами в книге и зеркально отразить Харри. Обычно меня не интересуют реальные преступления, но не криминальные элементы, а человеческие аспекты этих историй навели меня на размышления и вызвали беспокойство. Маньяк-убийца действует непроизвольно, исходя из вымышленной потребности пить кровь, хотя при этом, что достаточно парадоксально, рискует отравиться из-за высокого содержания железа в крови. Почти как алкоголик Харри. И, подобно Харри, одержимый жаждой крови ищет в другом человеке самое интимное, самое сокрытое, пусть и в буквальном смысле. Я всегда писал о Харри как о потенциальном преступнике, но не как о возможном кровопийце.Ну хорошо, вот вам спойлер: в «Жажде» Харри будет пить кровь.

Так о чем же я думаю, завершив книгу, - в тот момент, когда гигантский лайнер волшебным образом приземлился и я понимаю, что выжил? Я думаю, почти непроизвольно и не ведая усталости, о следующем воздушном корабле, который хочу поднять в воздух. Называйте это жаждой - никогда нельзя исключать, что писатель похож на своих персонажей. И вполне возможно, в данном случае меня могло бы это обеспокоить. Но единственное, что наряду с Харри и маньяком-вампиром могут многие писатели, - продолжать свое дело. Они должны писать, должны летать».